Публикации

Гоголь и Православие

  Количество просмотров

1 апреля родился Николай Васильевич Гоголь
 

В истории каждой культуры есть свои знаковые фигуры — выразители самой сути той «общности», к которой они принадлежат. Гоголь принадлежит к «общности», которую правильней назвать и не Украиной, и не Россией, а — Святой Русью. Термин этот от неправильного употребления, к сожалению, затаскан и стал уже штампом. Когда духовное пытаются низводить до земного, ясно, что ничего хорошего из этого не получится. В сущности, Святая Русь — это как «идеальная жидкость» или «идеальный газ»: вроде, есть, а в природе никто не видел... а всё равно без неё никуда!

Гоголь — видел, причём без всяких усилий. Когда его запорожские казаки умирают со словами: «Пусть же красуется вечно любимая Христом Русская земля», — в этом нет ни капли натяжки, исторической неубедительности — ничего того, что я назвал бы «языческим патриотизмом» (проще говоря — шовинизмом).

«Патриотизм» без Бога — не патриотизм, а язычество... как правило, озлобленное из-за потаённого чувства собственной ущербности. Страна без Бога — не страна, а географическое пространство. Пустое.

Именно естественное — то есть когда без малейшей натяжки! — употребление словосочетания «Любимая Христом Русская земля» (причём, только если все четыре слова — ключевые) и может служить определением, что такое Святая Русь. Это, если угодно — символ веры Гоголя.

Думаю, в жизни и творчестве Гоголя был период, когда он это «знал, не зная» (все дышим воздухом, не задумываемся — а получается, вроде, замечательно!), и период осмысления того, что знал давно. С художественной точки зрения, последнее — не только не обязательно, но даже... заведомо проигрышно. Стоит ли под любовь подводить теорию? Стоит ли теоретически — о дыхании?

«Выбранные места из переписки с друзьями» — книга, заранее обречённая на то, чтоб ей интересовались — единицы. Но мир — из единиц состоит! Одной из этих единиц был сам Гоголь. Похоже, книга была нужна, в первую очередь, ему самому, а уже потом... всем, кто захочет понять.

Белинский — не захотел, только сильно разругался... ну, и Бог с ним. Мы, в отличие от «неистового Виссариона», о счастливых революциях и прекрасных гильотинах уже не мечтаем (Иосиф Виссарионович, наверное, сделал прививку), поэтому хотя бы выбранные места из «Выбранных мест» можем рассмотреть непредвзято.

Надо представлять себе, что это была за эпоха! Против чего, предвидя беду над всем миром, наивно, но решительно выступил почти никем тогда не понятый Гоголь! Почти год в год с его «Выбранными местами...» писался «Манифест коммунистической партии». «Призрак», и правда, бродил по Европе — пострашнее гоголевских виев. Зомбированная революционно-демократическая интеллигенция во всех странах бредила революцией, готовясь принести в жертву Молоху «прогресса» миллионы жизней... Церковь и вера были изначально главной мишенью псевдо-гуманистов. Идее разрушения всего и вся, но в первую очередь Христианства (а вовсе не крепостного права, которое было лишь поводом!) Гоголь пытался противопоставить простейший принцип: «Каждому на своём месте делать добро».

«Всякому теперь кажется, что он мог бы наделать много добра на месте и в должности другого, и только не может сделать его в своей должности. Это причина всех зол» (см. «Выбранные места», письмо II).

Рецепт христианского смирения не работает, если предлагать его людям заведомо несмиренным. Наивность «Выбранных мест», ставшая причиной трагического непонимания Гоголя современниками и потомками — вовсе не в самом рецепте, а в том, кому и когда он его предлагал. Гоголь был тогда уже человеком «не от мира сего» (сравн.: «Царство Мое не от мира сего» — Ин. 18, 36), и «мир» это могло только раздражать, а не вразумлять. «Если бы вы были от мира, то мир любил бы своё; а как вы не от мира, но Я избрал вас от мира, потому ненавидит вас мир» (Ин. 15, 19).

О «Выбранных местах...» мы ещё поговорим попозже.

Всё же Гоголь, в первую очередь — не теоретик, а художник. Великий художник — а значит, верующий художник: это почти синонимы. Как любил говорить мудрейший человек из моих знакомых, поэт, философ Виль Мустафин (недавно скончавшийся, Царство ему Небесное!): «Подлинная, глубокая литература рождается только в лоне веры». Творчество Гоголя — ярчайшая иллюстрация этого постулата, этой максимы.

Был ли Гоголь верующим всегда — или только к концу жизни? Почти исчерпывающий ответ: он родился на Украине. Кто хоть немного представляет себе историю и культуру этого края, поймёт всё с одной фразы.

Гоголь — плоть от плоти той «Украйны», которая родилась, осознала себя и с кровью выделилась из Речи Посполитой по единственной причине, имя которой — Православие. Если бы этим людям дали спокойно пребывать в Православии — без католического и униатского произвола, без издевательства над их верой, — Речь Посполитая, несомненно, осталась бы цела, а запорожское казачество так же служило бы польскому «кралю», как донское, кубанское или уральское — русскому царю.

Гоголь чувствовал эту трепетную, живую связь своей «малой» родины с Православием особенно остро — и в течение всей жизни. «Тарас Бульба» — это, в отличие от «Выбранных мест» уже (ещё) не теория, а живая картина его мировоззрения, впитанного с молоком матери. От самого Николая Васильевича, в отличие от поколений XVII века, уже не требовалось умирать за веру — а вот жить верой... ею жил весь его народ! Веровать потому, что ты живёшь — самая простая и одновременно самая сложная вещь. Как мы сказали бы сейчас: «феномен народного сознания».

Я не пытаюсь что-либо идеализировать. Разумеется, народная вера никогда не обходится без примеси язычества (собственно, это даже почти тавтология: «язык» и есть «народ»). Эта православно-языческая смесь ярчайшим образом, как ни у кого другого в литературе, проявляется во всём раннем творчестве Гоголя.

Он с детства панически боялся нечистой силы... но кто же её не боялся! Есть Бог — есть и лукавый. Интеллигентско-гуманистические умозрительные рассуждения «есть ли в мире персонифицированное зло?» — актуальны для кого угодно, только не для Гоголя. Он с детства знал на практике, что — есть... как знал это любой хуторянин... как знает это любой деревенский житель в наше время.

Болезненный интерес к тому, чего боишься — тоже особенность народного сознания. Правда, у Гоголя, к большому несчастью для его личной судьбы, этот интерес приобрёл гипертрофированный характер... несомненно, под влиянием болезни — особого креста, который он нёс всю жизнь.

И всё же не «Вий», не «Пропавшая грамота», не «Заколдованное место», не «Ночь перед Рождеством» сыграли роковую и трагическую роль в судьбе Гоголя. Самое нехристианское и, пожалуй, единственное действительно страшное его произведение — «Страшная месть». Сказ о великом грешнике, колдуне... а в сущности, вовсе не о нём, а о боге-чудовище, предопределившем и появление этого грешника в конце жуткой цепочки воздаяний, и — его конечную участь, которой тот не мог отвратить даже отчаянной попыткой покаяния...

Но и к этому безотраднейшему произведению мировой литературы можно, взглянув под иным углом, отнестись как к бессознательному доказательству от противного, что Бог есть Любовь. Если бы Он не был Любовь... то был бы вот таким — а таким не принимает его наше сердце! Значит, это не Бог, а — сатана, принятый какими-то неумными людьми за бога. «Страшная месть» — это точный художественный портрет протестантского учения о «предопределении», только доведённого до абсурда, то есть до логически последовательного конца.

Настоящий гений, по определению, всегда перерастает себя: в произведениях его присутствует более глубокий смысл, чем он сам сознательно вкладывал...

И всё же такие «шутки» с нечистой силой всегда чреваты... так что под конец жизни Гоголю и вправду было в чём каяться. «Соотечественники! страшно!..» — эти слова недаром вырвались у него в духовном завещании при мысли о близости кончины и суда Божьего. Чувство страшной ответственности Писателя за каждое слово явилось к нему с годами, с обретением мудрости — было глубоко выстрадано, в самом прямом смысле. В сущности, не только его творчество, но и сама жизнь (которая есть сотворчество Бога и человека) — ярчайшее «опровержение заранее» современной литературной ереси постмодернизма. Согласно ей, нравственность в искусстве якобы не играет никакой роли — было бы стильно... Гоголь, более чем кто-либо другой, ещё при жизни пострадал за грехи против Слова. Сожжённые рукописи — плод его покаяния, а завещание всем творческим людям — письмо «О том, что такое слово» (гл. IV «Выбранных мест из переписки с друзьями»): «Слово гнило да не исходит из уст ваших...»

С «народной» веры предстояло ещё счищать и счищать шелуху, чтобы в итоге явилась и кристаллизовалась вера подлинная. Нужно было искушение «мышиной вознёй» чиновничества, рано пришедшей славой, высшим светом, Петербургом... Петербургом в смысле нарицательном: Петербургом — как образом жизни. От острого ощущения фальши, этого искусственного мира, «нового Вавилона», сугубого удела князя мира сего, — рождаются новые гоголевские фантасмагории: здесь носы важнее их носителей, портреты «живее» людей, люди, теряя шинель, теряют смысл жизни, а осознав себя королями, попадают в единственно доступное им королевство — сумасшедший дом...

Возвращение Человека из этого иллюзорного сатанинского мира к своему подлинному я («возвращение в свою Италию») явственно просматривается в повести «Рим» (1841 г.) Это начало духовного обновления Гоголя, воскрешения его души. «Тихо вошёл он и стал в молчании на колени у великолепных мраморных колонн и долго молился, сам не зная за что: молился, что его приняла Италия, что снизошло на него желание молиться, что празднично было у него на душе, — и молитва эта, верно, была лучшая»...

Так вот что это такое — Церковь: подлинная Родина, куда возвращаются заблудшие люди после долгих скитаний! До публикации «Выбранных мест» остаётся ещё несколько лет, но перед нами в «Риме» — уже вполне сложившийся мыслитель: не просто глубоко верующий, но глубоко осознавший, осмысливший свою веру человек... практически в возрасте Христа.

«Пребывание вне Италии, ввиду шума и движения действующих народов и государств, служило ему строгою поверкою всех выводов, сообщило многосторонность и всеобъемлющее свойство его глазу» (эти слова, написанные о герое — молодом итальянском князе, возвращающемся на древнюю Родину из «модной» Франции, — более, чем к кому-либо, можно отнести к самому Гоголю). Вера Народа способна воскрешать к жизни заблудившегося Человека. Счастье, что Народ ещё сохранил Веру: «Самые поступки духовенства, часто соблазнительные, произведшие бы в других местах разврат, почти не действуют на него: он умеет отделить религию от лицемерных исполнителей и не заразиться холодной мыслью неверия». (Забегая в наше время, как хотелось бы от себя помолиться, чтоб простейший «рецепт Гоголя» дошёл до наших искушённых душ. Действительно, что может быть важнее сейчас — средь девятого вала растиражированных в прессе материалов о подлинных и мнимых «грехах» Церкви, — чем сохранить это «умение отделить религию от лицемерных исполнителей» и не впасть в неверие. Увы, эта самоочевидная мудрость не доходит до умов «мудрых»!).

Гоголь в своём «Риме» поднимается местами — может быть, неожиданно для себя, — до уровня пророка: «Не оттого ли сей равнодушный хлад, обнимающий нынешний век, торговый, низкий расчёт, ранняя притуплённость ещё не успевших развиться и возникнуть чувств? Иконы вынесли из храма — и храм уже не храм, летучие мыши и злые духи обитают в нём». Великолепно сказано... вспоминается гоголевский же «Вий» (и там чудища в храме — не сокрытый ли прообраз чего-то грядущего, страшного?). Осквернены уже «летучими мышами и злыми духами» храмы наших душ: икону Христа вынесли из них...

Гоголь предвосхитил свой век. В западноевропейской художественной литературе сказал о том же — почти теми же словами, тоже исключительно часто обращаясь к символике осквернённого храма, — лишь Сент-Экзюпери столетие спустя. Кстати, очень советую всем желающим для интереса сравнить их философские тексты — обнаружите поразительные параллели, которые могут очень подивить и знатоков творчества Гоголя, и знатоков наследия Экзюпери (см. у последнего «Цитадель», «Планета людей» и особенно — философские выводы в конце повести «Военный лётчик»).

Гоголь: «В такую торжественную минуту он [князь] примирялся с разрушением своего отечества, и зрелись тогда ему во всём зародыши вечной жизни, вечно лучшего будущего, которое вечно готовит миру его вечный Творец» (сколько раз повторено одно ключевое слово!.. разумеется, не от небрежности величайшего стилиста во всей русской литературе). Опять-таки совпадение: Экзюпери главные философские выводы делает именно на фоне «разрушения своего отечества» — катастрофы Франции 1940 года, — через осмысление духовных и только духовных причин этой катастрофы. И в его «Военном лётчике» красной нитью — прозрение всё тех же «зародышей вечной жизни»... Нет, это, разумеется, не влияние Гоголя на Сент-Экзюпери. Это — влияние на них обоих Христианства именно как религии Воскресения.

Думаю, нет и нужды говорить, что Италия в «римских» откровениях Гоголя — эвфемизм: речь идёт о России, а ещё точнее — о Святой Руси.

Вера «позднего» Гоголя многим кажется со стороны фанатичной, суровой, какой-то почти ветхозаветной — верой без любви... И это думают — о человеке, который написал в завещании:

«Соотечественники!.. не знаю и не умею, как вас назвать в эту минуту. Прочь пустое приличие! Соотечественники, я вас любил; любил тою любовью, которую не высказывают, которую мне дал Бог, за которую благодарю его, как за лучшее благодеяние, потому что любовь эта была мне в радость и утешение...» (Сравните со знаменитыми словами Бульбы перед боем: «Нет, братцы, так любить, как русская душа, — любить не то чтобы умом или чем другим, а всем, чем дал Бог, что ни есть в тебе... Нет, так любить никто не может!»).

Любовь эта простирается на весь мир и всему миру желает спасения:

«Итак, выпьем, товарищи, разом выпьем поперёд всего за святую православную веру: чтобы пришло наконец такое время, чтобы по всему свету разошлась и всюду была бы одна святая вера, и все, сколько ни есть бусурманов, все бы сделались христианами!» («Тарас Бульба»).

Герои Гоголя, даже, казалось бы, самые «непохожие» на него... всё же в чём-то сокровенном на него похожи. Это — один из секретов того, почему ни один из них не вызывает настоящей антипатии.

Да, одна из главных особенностей творчества Гоголя — отсутствие персонажей глубоко отвратных, то есть вызывающих резко негативные эмоции у читателей. Формально-то отрицательных персонажей — пруд пруди, перечислять устанешь! И души их, действительно, «мертвы»... А ведь все — настолько колоритны, что в этой самой колоритности... почти симпатичны. Даже Ноздрёв, даже Собакевич... ну, само собой разумеется, симпатичны на расстоянии — а не то, что хочется с такими вот в жизни подружиться! Разительный контраст со всей современной Гоголю и «романтической», и «реалистической» литературой. Уж там-то злодеи — так злодеи («Придушить хочется!» — как кто-то из знакомых выразился по поводу... по-моему, отрицательных персонажей Диккенса... или — «Расстрелять!» — как сказал Алёша Карамазов про генерала, затравившего ребёнка собаками).

Перед нами — чудо, сотворённое глубоко верующим художником: чудо христианского неосуждения. Показать грех, показать, что это — именно грех и ничто другое и при этом... не осудить самого человека. Враг — грех в человеке, но не сам человек!

Именно это — ключ к пониманию «Ревизора», и недописанных «Мёртвых душ», замысел которых, как свидетельствовал Гоголь, никто из современников не понял! Это — ключ к постижению глубокого покаянного чувства самого Николая Васильевича, прямым текстом написавшего в «Выбранных местах», что во всех персонажах он выводил самого себя со своими грехами и страстями... Такое признание до сих пор кажется многим (даже совсем неглупым людям, даже — знатокам гоголевского творчества) самобичеванием уже глубоко больного писателя — человека, пребывающего «не в себе». Но поразительная здравость и глубина суждений автора «Выбранных мест» по всем вопросам (кроме сугубо хозяйственных и сугубо политических... в них он как идеалист, действительно маловато смыслил) начисто опровергает мнение, будто бы «это писала болезнь Гоголя, а не сам Гоголь».

Когда человек (не преступник, не имеющий ярко, внешне выраженных грехов) приходит к искреннему и глубокому покаянию, людям, далёким от Церкви, это почти всегда представляется нелепым и диким. Им это кажется «религиозной манией» (Белинский) или «комплексом вины» (этот забавный, неуклюжий термин больше в ходу в наше время, когда все считают себя подкованными в психологии и очень гордятся этим). Ограниченность критиков Гоголя — в том, что они не понимали самого предмета, за который его критикуют. Покаяние — как единственный путь преображения человека и воссоединения с Богом, — остаётся для них тайной за семью печатями. Между тем, оно — «лакмусовая бумажка» подлинности и глубины религиозного опыта.

Внешним поводом — но только поводом! — к переосмыслению Гоголем всей своей жизни могла быть близость смерти, о которой он пишет в первых же строках предисловия к «Выбранным местам»:

«Я был тяжело болен; смерть уже была близко. Собравши остаток сил своих и воспользовавшись первой минутой полной трезвости моего ума, я написал духовное завещание...»

В наше время некоторые склонны считать, что это была просто ипохондрия... Но если и так, то ипохондрия — тоже болезнь, а жить Николаю Васильевичу и вправду оставалось считанные годы. Так что, в любом случае опыт близости смерти был совершенно реальным. «Память смертная» вызывает покаяние... не надо быть богословом, чтобы понять эту очевидную вещь. Перед лицом Вечности человек переосмысливает в себе всё не-вечное, наносное, преходящее...

«Не унынью должны мы предаваться при всякой внезапной утрате, но оглянуться строго на самих себя, помышляя уже не о черноте других и не о черноте всего мира, но о своей собственной черноте», — пишет Гоголь в «Завещании». — «За всё, что ни встречается в них [моих книгах] умышленно-оскорбляющего, прошу простить меня с тем великодушием, с каким только одна русская душа прощать способна».

И всё же — не одним только «самобичеванием» и отвержением всего собственного наследия жил Гоголь в последние годы. Для него это — как раз не эпоха отрицания, а эпоха созидания.

Суть и смысл жизни любого человека на любом поприще он видел в том, чтоб развить в себе «жажду добра», недаром данную Богом. А роль писателя — «напомнить человеку лучшее и святейшее, что есть в нём».

«Чем истины выше, тем нужно быть осторожнее с ними, иначе они вдруг обратятся в общие места, а общим местам уже не верят. Не столько зла произвели сами безбожники, сколько лицемерные или даже просто не приготовленные проповедники Бога. (...) Беда, если о предметах святых и возвышенных будет раздаваться гнилое слово, пусть уж гнилое слово лучше раздаётся о гнилых предметах».

Именно этой боязнью сказать по ошибке «гнилое слово» (или неточное слово от себя) объясняется компилятивность одной из лучших книг во всём творчестве Гоголя — «Размышлений о Божественной Литургии». Он суммирует в ней в кратчайшем и доступнейшем виде литургическое богословие Святых Отцов. В чём же, спрашивается, его заслуга как автора? В отношении к тому, о чём пишет. В этом отношении — он весь! Гоголь как бы сам растворяется душой в Таинстве Жертвы Христовой, в любви к Тому, о Ком пишет. Это уже — высшая ступень творчества!

Другая «вещь», не прочитав и не усвоив которую, на мой взгляд, нельзя даже думать, будто хоть чего-нибудь о Гоголе знаешь — «Несколько слов о Церкви нашей и духовенстве» (письма VIII — IX «Выбранных мест из переписки с друзьями»). Цитата из этой основополагающей работы Гоголя-философа пусть послужит эпилогом и нашей статьи о нём:

«Церковь наша должна святиться в нас, а не в словах наших. Мы должны быть Церковь наша и нами же должны возвестить ее правду. Они [критики] говорят, что Церковь наша безжизненна. — Они сказали ложь, потому что Церковь наша есть жизнь; но ложь свою они вывели логически, вывели правильным выводом: мы трупы, а не Церковь наша, и по нас они назвали и Церковь нашу трупом.(...)

Владеем сокровищем, которому цены нет, и не только не заботимся о том, чтобы это почувствовать, но не знаем даже, где положили его. У хозяина спрашивают показать лучшую вещь в его доме, и сам хозяин не знает, где лежит она. Эта Церковь, которая, как целомудренная дева, сохранилась одна только от времен апостольских в непорочной первоначальной чистоте своей, эта Церковь, которая вся с своими глубокими догматами и малейшими обрядами наружными как бы снесена прямо с неба для русского народа, которая одна в силах разрешить все узлы недоумения и вопросы наши, которая может произвести неслыханное чудо в виду всей Европы, (...) и, не изменив ничего в государстве, дать силу России изумить весь мир согласной стройностью того же самого организма, которым она доселе пугала, — и эта Церковь нами незнаема! И эту Церковь, созданную для жизни, мы до сих пор не ввели в нашу жизнь!

Нет, храни нас Бог защищать теперь нашу Церковь! Это значит уронить ее. Только и есть для нас возможна одна пропаганда — жизнь наша».\

 

Вернуться к списку

Последние добавления